У самой границы - Страница 50

Вот насчет силы воли дядя Андрей был прав. Хуже всего получилось у Саши, когда он не выучил по-английскому числительные. Он откладывал, откладывал и мучился, и ходил, как больной,- настроение было самое противное. А потом — хлоп! — за числительными в учебнике параграф: «Уот тайм из ит?» («Который час?»). А какой тут может быть «тайм», когда он толком и не запомнил, как по-английски восемь или там двенадцать. Ну, конечно, «схватил» он двойку. А потом обозлился и два дня долбил и часы, и числительные: решил умереть, а не сойти с места, пока не выучит. Оказалось, совсем нетрудно. Зато когда выучил, честное слово, был самым счастливым человеком на свете. Пожалуй, с этого дня он и начал по-настоящему воспитывать свою волю.

Саша перерисовал в «Бортовой журнал» схему и подумал, что схему эту отец рисовал прямо с участка заставы, а дядя Андрей весь участок знает. Саша сунул дневник в полевую сумку, запрятал бумажку в гильзу и распахнул окно. Неподалеку верхом на заборе сидел Алька.

— Ты не знаешь, где папа? — крикнул Саша.

— Там…- неопределенно махнул рукой Алька.

«В комнате политпросветработы»,- выходя во двор, подумал Саша. Он прямо с разбегу распахнул знакомую дверь и, держа в руке свою сумку, остановился.

— …Для всех нас большая честь служить на заставе имени Героя старшины Панкратова…- У накрытого кумачом стола стоял старший лейтенант Лузгин.

Саша понял, что дядя Андрей проводит беседу с пограничниками.

Саша не знал, уйти ему или остаться. Старший лейтенант посмотрел на него и ничего не сказал. Председательствовавший Лавров молча указал на стул возле стенки. Саша потоптался у порога, прошел к стулу и сел,- спрашивать сейчас о записи в дневнике было не время.

— …Панкратов отбил у противника остров, парализовал батарею, сковал движение противника по единственной на нашем участке дороге и этим создал серьезный перелом в ходе боев…- Говоря о переломе в ходе боев, старший лейтенант ни полслова не упомянул о том, как он со своим взводом шел через горящий лес, ни о Лаврове, который вместе с Панкратовым целых два дня удерживал остров и, когда остался один, держался еще сутки, прикрывая отход заставы.

Саша знал: дядя Андрей никогда не говорил о своих заслугах. Как видно, не любил говорить о себе и Лавров.

— …Шестого июля сорок первого года противник силою двух батальонов перешел государственную границу и окружил нашу заставу,- продолжал старший лейтенант.- Двадцать шестого июля мы по приказу командования прорвали кольцо окружения и с боями начали отход, без продуктов, со всем вооружением и ранеными. Мы прошли сто шестьдесят километров по территории, занятой врагом, в условиях резко пересеченной местности, и только тридцатого июля соединились с основными силами…

Слушая дядю Андрея, Саша читал тексты лозунгов вокруг портрета отца. Сверху было написано: «Никакое численное превосходство противника не может заставить пограничника отказаться от боя с проникшим на нашу территорию врагом».

Рядом с портретом, на полосках кумача висели короткие надписи:

«Бдительность — сильнейшее оружие пограничника».

«Принял присягу — от нее ни шагу».

«Беспечность допустил — врага пропустил».

И слева от портрета крупными буквами:

«Всегда и везде будь таким, каким был Панкратов».

— …С каждым днем,- продолжал старший лейтенант, — все больше наглеют враги мира и демократии, все больше активизируется иностранная разведка. Встречая десятую годовщину героической обороны заставы, мы помним имена тех, кто отдал свою жизнь за Родину, помним славное имя нашего героя — старшины Константина Панкратова. Мы всегда и везде должны твердо помнить, что все иностранные разведки стремятся заслать к нам в Советский Союз больше шпионов, чем в любое другое государство. И мы с вами обязаны не допустить ни одной провокации, ни одного нарушения советской границы!

— Кто просит слова? — поднялся Лавров.

— Я! Разрешите мне! — крикнул, поднимая руку, сидевший в первом ряду шофер Зябрин.

Саша заметил, как недовольно поморщился Лавров, а старший лейтенант принял спокойно-невозмутимый вид.

— Слово имеет Зябрин,- сказал старшина.

— Весело и радостно на душе каждого из нас, когда мы готовимся к нашему празднику! — без передышки выпалил Зябрин.

Начало у него вышло гладко, но, сообщив о своей радости, он запнулся и, нахмурив брови, уставился глазами в стол, обдумывая следующую фразу. Потом, не поднимая глаз, как бы между прочим, полез в карман гимнастерки, но, ничего там не отыскав, стал лихорадочно шарить по всем карманам. Наконец, выудив откуда-то клочок бумажки, Зябрин откашлялся и продолжал:.

— Вдохновляет меня великая честь,- читал он по бумажке,- быть воином нашей славной Советской Армии, воином нашей Родины, великая честь доблестно и мужественно защищать границы на заставе имени Героя Советского Союза старшины Панкратова. Я, Зябрин Роман Сергеевич, хорошо занимался на учебном пункте, получил две благодарности, взысканий пока не имею и в дальнейшем обещаю быть бдительным…

Зябрин сел. Саше стало как-то неловко за него, но все. держались так, будто Зябрин сказал то самое, что и полагалось. Только старшина Лавров иронически улыбнулся, да как будто чего-то ждал старший лейтенант.

— А ну, давайте я скажу,- раздался густой и низкий голос.

— Ага, Зозуля,- обрадовался старшина.- Слово имеет сержант Зозуля.

Высокий, внушительного вида Зозуля поднялся и заслонил собой окно. В день приезда Саши был он в поварской куртке, а сейчас в гимнастерке с двумя орденскими планками на левой стороне груди.